Право на кризис

 Адил ТОЙГАНБАЕВ
 

Не всем найдется место в XXI веке

В Казахстане кризиса нет. Хотя бы потому, что право на него постсоветским экономикам предстоит еще заслужить: называть деградацию или остановку мощностей производств “кризисом” – сильное преувеличение. Нас еще и отдаленно не коснулись масштабные проблемы мировых экономик, нам затруднительно прощупать дно возможных падений (до него далеко), да и сделать это нечем.

Крах, который грозит нам и нашим соседям, тоже не назовешь “кризисом”. Кризис драматичен, но не фатален. Это испытание, создающее возможности. А с крахом все намного проще: банкрот выбывает.

При этом еще не факт, что кризис нас вообще коснется. Во всяком случае, он коснется не всех стран. Востребованным он грозит неизбежно, а вот Зимбабве или Сомали, плавающие в море собственных проблем, от мирового кризиса не потеряют ничего. И это, кстати, некий пароль к будущему: кризис малоприятная штука, но он случается с теми, кому есть что терять. Как болезнь – радости в ней мало, но ничем не болеющие люди живут в основном на кладбище.

Право на кризис нам предстоит заслужить. С тем, чтобы точно оказаться в числе тех, кому есть что терять.

Кризис можно сопоставить с частотой, на которой работает механизм истории. Каждая масштабная перемена обнуляет прежние преимущества, заново создавая уравновешенные возможности роста. Бесконечные истории, вызывающие к жизни и приговаривающие к смерти империи, от римской и монгольской до советской и американской, все они истории кризиса, реализованные в сходной матрице. Ускорение исторических процессов просто говорит в пользу того, что современные люди несколько больше спешат жить.

В чем особенность нынешнего кризиса?

Он означает конец ХХ века, как идеологического проекта. Именно так. Формальный и исторический век в принципе тождественны, но не обязательно совпадают год в год. Век ведь не просто выбранный временной период, это время господства особенных настроений, надежд, убеждений, обманов и химер. Исторический двадцатый век, главным замыслом которого был тотальный модерн, общественный эксперимент, глобализация, научно-технический прогресс и решительный разрыв с устоями и традициями, начался несколько позже 1900х годов (в 1914) и кончился несколько позже 1999х (в 2008). Первым годам формально нового века оказалась свойственна инерция проблем прошлого. Настоящий и фактический миллениум на дворе сейчас. Вся проблематика двадцатого века переходит в разряд вещей неактуальных. Если происходящее необъяснимо, то это никак не проблема происходящего. Просто прежние приемы и критерии больше не работают.

Но что именно закончилось и что должно начаться?

На наших глазах закрыт проект “единого мира”. Двадцатому веку свойственно было убеждение (и разделяли его все справа налево, от либералов монетаристов до коммунистов), что человечество есть единая целостная система, подчиняющаяся общим законом и имеющая общие цели. Остается только цивилизовать отстающих и убедить заблуждающихся - вот, по идее, и все. Допущение, что все люди стремятся к одному и тому же, стало обоснованием для выстраивания иерархий развитых и отстающих, дозволило вмешательство одних наций в дела других, допустило нести свободу на крыльях бомбардировщиков.

Американцы (как и Советы до этого) искренне полагали, что народы третьего мира мечтают стать частью world nation, организованной на ценностях личностной свободы и частного предпринимательства. Изначально полагалось, что этому препятствуют местные тираны – так тех можно свергнуть. Потом, уже более сложным умозаключением, предполагалась врожденно отсталая природа отдельных национальных культур – и те надеялись компенсировать усиленной и помноженной на долларовые инвестиции пропагандой американского образа жизни. Что вопрос не одного дня, но все же... С каким радостным придыханием говорили британские и американские СМИ об открытии в освобожденном от талибов Кабуле развалов с индийской порнографией! Казалось, еще несколько подобных шагов, и афганцы станут такими же людьми, как и все...

Формально перелом наступил в Ираке. Поначалу разговор шел о том, что иракский народ мечтает об освобождении и присоединении к лагерю свободных народов. Из Швейцарии и Великобритании даже были экстренно выписаны специальные иракские либералы.

Свободные демократические выборы, однако, выиграли шиитские партии, порожденные еще в семидесятые при определяющем участии иранских аятолл. И сегодня американцы имеют дело с режимом не просто не либеральным, но и откровенно мракобесным и более ценностно отдаленным от общечеловеческих ценностей, чем светский и прогрессистский БААС Саддама Хусейна, с оговорками, но стремящийся еще недавно в “единый мир”.

Пропаганда отскакивала от побежденных, как шарик в пинг-понге. Пить дармовую кока-колу и грабить музеи они явились, а жить по ценностям политкорректности и индивидуализма не пожелали.

Тогда шиитским радикалам просто “сдали” власть за внешнеполитическую лояльность, а суннитских вождей предпочли покупать. У них же заодно купили бывшего президента. Деньги вновь показали себя единственной общечеловеческой ценностью.

Но Запад смирился с мыслью, что других общечеловеческих ценностей нет и не будет, что разные люди и народы стремятся к разным целям и их будущее окрашено в разные цвета.

А на смену ориентиру единого мира пришел мир обособленный. И нынешний кризис стал его Строителем.

Одно дело – по логике прогрессиста инвестировать в развивающийся мир, который завтра неизбежно станет развитым и тем самым окупит твои сегодняшние дешевые вклады. Это логично и выгодно. Размещение в третьем мире технологий эконом-класса и энергоемких производств позволяло не просто минимализировать собственные затратные проекты (и налогооблагаемую практику), но и положительным образом влиять на мировую занятость, формировать в не столь отдаленной перспективе новые рынки. Бедность и неразвитость хорошо торговалась третьим миром под брендом “объекта дешевых высокодоходных инвестиций”. И мировые экономики интенсивно вкладывались в третий мир, надеясь задешево обеспечить себе прибыльность лет через десять.

Кое-где удалось построить эффективные призводства, например, обеспечить подъем экономик дальневосточного региона. Впрочем, там прогресса хотели.

Это в мире двадцатого века возможны были такие заделы, как Международный валютный фонд, кредитораздаточная фабрика для неуспешных. Но в отстающих инвестировать логично, только если допустить, что все движутся в едином направлении. Тогда их разгон станет твоей прибылью. И новые рынки потребления, и новые сферы занятости – короче, “развивающиеся страны” это золотой миф двадцатого века, это сказочное Эльдорадо мирового капитализма. А уж возникновение работающих с отдачей бизнес-проектов, таких, как Арселор-Миттал, считалось весомым доказательством правильности выбранной стратегии. На этом же фоне возник миф про догоняющие экономики БРИК (Бразилия, Россия, Индия и Китай), которые догоняют так резво, что вот-вот окажутся в числе первых.

Совсем другое дело – инвестировать в глубокую яму. Вы бросаете туда спасительную лестницу, исполненную по последним нанотехнологическим инструкциям, машете над обрывом всем, чем можно, а туземцы дна показывают вам непристойные жесты или вообще открывают огонь на поражение. Вы сталкиваетесь с тем, что западные ценности потребления и культурные нормы сознательно отвергаются целыми нациями. И за право не быть такими, как вы, они готовы агрессивно сражаться.

“Их дело”, - вздохнете вы. И будете правы.

Однако с этого момента глобальное перераспределение средств финансирования и технологического развития в третий мир не просто лишается смысла и выгоды. Оно становится неокупаемым расточительством, как минимум. Или передачей технологий и финансирования вероятному противнику, что серьезнее.

Потому что большинство государств третьего мира строит свой собственный обособленный проект, и не думая отказываться от “национальных экономик” в пользу глобальной. Глобальные технологии их устраивают, а глобальные идеологии – нет.

К тому, что это противоречие неодолимо и никаким интегралом его не завяжешь, западные страны пришли только сейчас. Строить единый мир никто больше не собирается. То, что предполагалось потратить на стратегии интеграции, уйдет на тактики размежевания и отчуждения. Политической картой мира станет “золотой миллиард” против “всех остальных”. И уровень отличия качества жизни между ними сменит тенденцию сокращения дистанции на ее многократное увеличение. Зато вопросы гражданских прав в третьем мире перестанут быть проблемой для первого.

В каком-то смысле, всем от этого только лучше.

Всякая эпоха больших открытий завершается временем строительства ограждений и крепостей.

Но одновременно с политическим разладом критически сработал тот самый Рынок, за которым либералами всегда предполагались способности разумного существа. И на перемещение средств первого мира в третий он среагировал решительным отказом. Фактически это был сигнал о том, что дальше так продолжаться не может и ресурс ошибок исчерпан.

Когда говорят о кризисе, по меньшей мере, о небанковской его стороне, ссылаются на то, что мировая экономика “перегрелась”. Нерентабельные производства встают, потребление энергоресурсов падает, а на рынке топлива (как, вдруг, оказалось!) царили стопроцентно спекулятивные схемы, определяемые не производителем, а биржевым трейдером.

Но где перегрелось и кто перегрел?

Мировая экономика оказалась фикцией, и теперь видно, насколько разнонаправлено развивались ее компоненты.

В среде развитых экономик господствующей тенденцией стало сокращение потребления энергии. За счет применения алгоритмов энергосбережения, перехода на компенсирующие технологии, сокращенные циклы производств, разработки технологий вторичного использования сырья и т. д.

Развивающиеся страны, накачанные западными кредитами и заказами на размещение производств (обычно энергоемких производств) показывали год от года процентный рост потребления энергии и соответственно энергоносителей (преимущественно нефти, использование газа предполагает строительство наукоемкой инфраструктуры). Какую они сформировали тенденцию? Если на Западе потребление ресурсов (как минимум) не увеличивается, а в развивающихся странах на фоне роста рынков оно растет в разы, то при первом же кризисе перепроизводства мировую экономику ждет рецессия. Но поскольку мировая экономика оказывается фантомом, то итоговые показатели кризиса у развитых и развивающихся стран неизбежно окажутся разными.

Развивающиеся страны, такие как Бразилия и Индия, последнее время демонстрировали впечатляющий рост промышленных производств. Но качественная составляющая была не на высоте. За большими показателями скрывались неоптимизированные нормы потребления энергоресурсов, не изменившиеся с середины прошлого века. Это же касается всей ветхой либо примитивной материальной базы. Это объяснимо – они развивали “экономику эконом-класса”. Естественно, перегретые производства развивающихся стран обеспечили рост потребления нефти и последующий обвал. При этом в условиях американской рецессии нефтяные запасы существенно растут, чего не сказать о большинстве развивающихся экономик.

Все это и осталось бы в рамках сезонного мирового экономического кризиса, если бы не важное обстоятельство, с которого мы начали.

Развитые экономики теряют интерес инвестировать в развивающиеся. И под большим вопросом – смогут ли те самостоятельно перезапустить свою активность, пережив кризис.

Часть из них сможет, и тем самым перейдет в разряд развитых. Но кто это будет, пока неизвестно. И это не вопрос гадания: сами государства покажут свою способность или неспособность работать в аварийном режиме хаоса. Мы можем ожидать одного: конкретные, очевидные простому человеку симптомы кризиса третий мир будет переживать в разы ощутимее, чем развитые страны.

Что для американца может означать сокращение ассортимента игрушек-гаджетов, для китайца может означать сворачивание производств и сокращение рабочих мест. Отказ китайцев от ревальвации юаня несмотря на откровенное американское давление показывает тем не менее не силу национальной экономики, а силу ее зависимости. Китай как самое развитое из развивающихся государств вообще может воспринимать мировой экономический кризис как вызов прежде всего себе.

Сейчас ситуация совсем не та, что в семидесятые годы, когда политики сознательно инициировали энергетический кризис. У нефти нет проблем, есть проблемы у ее потребителей. Нефтестанам предстоит как можно скорее осознать, что их стратегический выбор – не давление на мировой рынок и сокращение добычи, а адресная (финансовая) поддержка экономик развивающихся стран, прежде всего Китая, испытывающего сильнейшую зависимость от энергоресурсов. Китайская программа усиления опоры на уголь – это программа спасения страны от нищеты и распада, автономного плаванья. Это откат на много позиций назад. Он может спастись в этом случае от полного краха, но лидерство в развитии, очевидное до последнего времени, будет им утрачено.

Страны ОПЕК заинтересованы в том, чтобы оказать поддержку Китаю, Индии и странам дальневосточного региона – это вопрос сохранения перспектив сбыта нефти в дальнейшем. Если из кризиса живыми выйдут только экономики США, Европы и Японии, они уже не обеспечат необходимую для поддержания равновесия норму потребления ресурсов.

Постиндустриальный мир начинается жестко и радикально: он бьет по индустрии. Критическую массу производств, где десятилетиями не применялся инновационный коэффициент, кризис сбрасывает с лица земли.

Уверен, для ответа на сегодняшние его вызовы необходимо для начала понимать, что происходит. Ведь падение индексов и цен – только признаки проблемы, сами по себе они малоинформативны. Попыток разобраться в природе мирового кризиса крайне мало: по большей части все предлагается списать на сезонные колебания, которые будут компенсированы чуть ли не сами по себе. Конечно, это колыбельная Урагану, которая самому Урагану мало интересна. Баюкать ей можно только доверчивого обывателя.

Однополярный мир, в котором Америка кормила всех конфетами и чесала за ухом, кончается. Многим он казался несправедливым и тираническим: посмотрим, что завтра скажут про мир многополярный. Раньше для успешного решения своих проблем государства могли просто льстить Западу и имитировать его прилежных учеников, на этом получая необеспеченные кредиты и послабления, но в новом мире всякие улыбки останутся безответными. Каждый будет за себя; а между развивающимися и развитыми странами будет прорыт глубокий ров, где будут резвиться пираньи.

XXI век окажется менее гуманитарным и уж точно менее гуманистическим. В политическом смысле мир возвращается к ситуации, предшествующей постколониальному миру, с той поправкой, что колонии в нем никому даром не нужны. При этом обособлении, однако, часть развивающихся стран имеет все шансы подняться и обеспечить себе место в лиге лидеров, развивая инновационную постиндустриальную экономику.

Недавно у нас очень кстати прозвучала китайская мудрость о том, что в сезон урагана нужно строить не дома, а мельницы. Дао по обыкновению дает интегральные многоуровневые ответы.

В нашей ситуации любой экономике можно посоветовать – строить атомные станции. В прямом и переносном смысле. В прямом – как гарантию на то, чтобы не стать кандидатом на списание. Ирак в восьмидесятые годы подвергли бомбардировке за одно только намерение строить ядерный реактор. Зато несопоставимую с Ираком в военном отношении КНДР бомбардировщики и прочие неприятности старательно обходят стороной, именно из-за наличия у нее функционирующей атомной программы. Вот и мораль – делайте вклады в стратегические активы.

В переносном – это логика развития инновационного, человеческого (а не полезно-ископаемого) типа экономики. Атомный и космический проект способны обеспечить стране такое будущее, в котором “ресурсом” станет человек. В тех же вариантах, где сила государства обеспечивается полезными ископаемыми, само государство рискует скоро стать бесполезным ископаемым. Мы говорили об этом не раз – но теперь вместе с нами говорит мировой кризис. И он, как ни странно, наш (потенциальный) союзник.

Стране необходима среднесрочная экономическая программа, делающая упор на постиндустриальный тип развития, на поддержку имеющихся у нас наукоемких мощностей и подъем специального образования.

Стране необходим штурманский режим выхода из предстоящего кризиса. Команда профессионалов, архитекторов национального будущего. Выбора между развитием и каменным веком для нас нет и быть не должно.

Новые тенденции идут вопреки прибыльности еще вчера доходного бизнеса. Строительство, производство роскоши, досуг, туризм покидают топ. Сойдет на нет истерия потребления, люди станут осмотрительнее в тратах. Скупее станут. (Это сократит доходы агрессивной торговли, ориентированной на быстрый оборот средств, зато даст возможности роста занятым в сфере ремонта, технической поддержки, рынка комплектующих).

Массовым станет переход на новые профессии, а значит, возрастет и рыночная доля агентств подбора кадров и бирж труда, курсов профессиональной переориентации.

Очевидно, растут перспективы среднего бизнеса, если он ориентирован на доступные вещи – мелкооптовая торговля, точки питания, секонд-хенд. Семейные мастерские и пекарни во времена спада оказываются выгоднее гипермаркетов, напичканных синтетической “элитной едой” и маловразумительными гаджетами.

Оправданными (на фоне падения покупательной способности и потребительского импорта) окажутся дополнительные инвестиции в сельское хозяйство.

И это хорошо, что есть те, кто выиграет на фоне общего спада. Но средний бизнес станет для кого-то тихой заводью, не больше. Национальную экономику он не спасет.

В зоне падения уже оказываются техногенные производства. Мировой кризис металлургии отказывает в развитии также и нашим совместным проектам. С другой стороны, это дает возможность национальному бизнесу отыграть прежние сделки с иностранным, паразитирующим на стране бизнесом на фоне их обесцененной кризисом капитализации.

Отдельных выигрышных возможностей достаточно. Но для целостной антикризисной программы этого критически мало.

В “мире после кризиса” будет спасительно мал спрос на ненужные вещи. В нем не будет многого из того, к чему мы привыкли и считаем привычным.

Однако в нем определенно будут банки, энергетика и транспортная инфраструктура. Системообразующие факторы, в которые необходимо вложиться, чтобы не стать отцепленным вагоном, ржавеющем на запущенном полустанке.